Игумен Афанасий (Селичев), настоятель Михайло-Архангельского монастыря (г. Юрьев-Польский)

С момента канонизации епископа Ковровского Афанасия (Сахарова) прошло шесть лет. К настоящему времени уже изданы и переизданы воспоминания о нем, вышло несколько жизнеописаний, опубликованы письма и архивные документы, относящиеся к деятельности святителя.

Но строго биографическая прицельность взгляда, к сожалению, вынуждает исследователей рассматривать ближайших наставников епископа Афанасия как, условно говоря, инфраструктуру. Многие из них лишь вскользь упомянуты, хотя заслуживают, на наш взгляд, более пристального внимания.

Церковная традиция, сохраняемая епископом Афанасием, включает в себя не только Богослужебный Устав, на точном исполнении которого он постоянно настаивал, не только определения Священного Собора 1917-1918 годов, благополучно забытые современниками Владыки, но для него по-прежнему актуальные, не только приверженность к духу и букве монашеских обетов. Церковная традиция — это еще и те христианские личности, под обаянием которых епископ Афанасий пребывал до конца своих дней.

И, думается, в первую очередь следует учесть влияние, которое оказал на будущего святителя — тогда еще семинариста, — архиепископ Николай (Налимов; 1852-1914), занимавший Владимирскую кафедру с 1906-го [4, с. 419] по 1914 год. Юный Сергей Сахаров в течение трех лет состоял рипидоносцем и иподиаконом епархиального архиерея, им же был посвящен и в первую степень клира — в чтеца.

«НЕЗАБВЕННЫЙ ВЛАДЫКА НИКОЛАЙ»

«…свобода состоит прежде всего в самоограничении, в терпении, в готовности на служение и благо своего ближнего».

Архиепископ Николай (Налимов) [12, с. 669].

Преосвященный Николай был редким бессребреником. Всё жалование, получаемое от казны, он посылал в разные благотворительные учреждения и частным лицам. Причем, сообщения о своих пожертвованиях, цензуруя сигнальные выпуски местных «Епархиальных ведомостей», тщательно вычеркивал.

Богородице-Рождественский монастырь, где жил Владимирский преосвященный, сдавал в аренду свое московское подворье, и часть средств расходовал на содержание епархиального архиерея. Владыка Николай, заступив на кафедру, тут же отказался этих сумм в пользу обители. А деньги, которые ему давали за совершение архиерейских богослужений на приходах и в монастырях, передавал в епархиальное попечительство о бедных духовного звания [3, с. 578].

У входа в храм, где Владыка Николай совершал богослужение, а также на крыльце Архиерейского дома, постоянно толпились нищие.  И каждый раз архипастырь щедро оделял их. И это притом, что пореформенная церковная печать активно призывала к уничтожению праздношатательства и тунеядства, как «источников порока и разврата, — особенно в низших общественных слоях…» [13, с. 1005]. Калеки и бродяги называли архиепископа Николая «милостивцем» [5, с. 583].  Богатую мзду получали от него и певчие, и прислуживающие церковники.

Крупные пособия ежегодно направлялись Владыкой в Общество вспомоществования нуждающимся воспитанникам Владимирской духовной семинарии. Если же в семинарии устраивался литературно-музыкальный вечер или организовалась выставка-продажа ученических работ, архиерей неизменно посылал деньги, чтобы заплатить гонорары приглашенным чтецам и музыкантам, или приобретал картины и кустарные изделия, которые потом кому-нибудь дарил. Временами у Владыки Николая  не оставалось даже мелких денег. Приходилось продавать вещи. Неизменным одеянием архиерея была заношенная, потертая ряса. Скончался он в Петербурге, куда приехал присутствовать в заседаниях Синода. После Владыки Николая не осталось ни имущества, ни денег [3, с. 579]. Он завещал похоронить себя на братском кладбище Александро-Невской Лавры. «Во Владимир не надобно перевозить мое тело, — сказал он родным незадолго до смерти, — это будет дорого стоить и доставит вам много хлопот» [2, с. 561-562].

Письма с благодарностями за пожертвования архиепископ Николай уничтожал: в бумагах почившего были обнаружены лишь те из них, что относились к последнему периоду его жизни. [3, с. 579].

В 1914 году «Владимирские епархиальные ведомости» перепечатали  заметку, автор которой —  священник села Максимовки, Вольского уезда, Саратовской губернии, Петр Розов — сообщал об одном из фактов благотворительности Владыки Николая, бывшего в свое время (с 13-го ноября 1893-го по 16-е января 1899 года) епископом Саратовским и Царицынским:

«В июле 1897 г<года> в… Максимовке опустошительный пожар уничтожил 360 домов, — почти все село, церковь, школу, причтовые дома со всем имуществом, гумна, амбары… Немедленно… был образован благотворительный комитет по сбору пожертвований на погорельцев и на постройку храма… Для утверждения устава комитета я отправился лично к Владыке Николаю… Владыка… подробно расспросил о прихожанах… и, по обычаю своему, поцеловав меня, при архипастырском благословении прибавил: «живи, живи в приходе, не бросай своих прихожан-погорельцев, построй им святой храм». Затем, удалившись в другую комнату, Владыка немедленно положил резолюцию на моем прошении об утверждении устава комитета, причем вложил в середину листов моих бумаг… довольно крупное пожертвование и, как мне показалось, как бы конфузясь… спешил скорее оставить меня… Сильно растроганный я все-таки нашелся спросить Владыку: «как, Ваше Преосвященство, благоволите употребить Вашу лепту?» Он полушепотом молвил: «по пункту 2-му устава» (половину на храм и половину — на погорельцев)».

Храм через 3 года был построен. [11, с. 1008].

А о том, как безукоризненно относился Владыка к казенным суммам, свидетельствовал профессор А.А. Бронзов, служивший в Петербургской академии, когда Николай (Налимов), еще в сане архимандрита, был ее ректором (с 21 марта 1889 — по 12 июня 1890 года [1, с. 400]):  «…это был не только честнейший, но даже сверх-честнейший человек. Каждая копейка, каждый рубль, — все было точнейшим образом подсчитано… И бывало под «экономическим» журналом, скрепленным подписями о<тца> ректора и о<тца> инспектора… можно было подписываться «зажмурившись»… При составлении журнала взвешивалось десятки раз каждое слово, каждое выражение… «Посему», — говорил отец-ректор. «Поэтому» лучше, возражал о<тец> инспектор. «Посему» как-то «помазаннее», продолжал первый. «Ну, кто же теперь говорит: посему», — не унимался второй. Но, тем не менее, «посему» торжествовало…» [6, с. 609].

Отметим, кстати, что это выражение: «помазаннее», — любил впоследствии употреблять применительно к церковнославянским оборотам речи и епископ Афанасий.

Профессор Бронзов вспоминал: «Сидишь, бывало, и занимаешься своим делом… Отворяется дверь и слышишь: «Александр Александрович! Принесли 3 р<убля>. Нужно положить в сундучок. Да, да, да»… Иду. О<тец> инспектор уже у сундучка. Отворяем сундук… Предварительно тщательно осматриваем целость печати… <Ректор обращается к инспектору:> «О<тец> Никон! Посмотрите: это действительно три рубля». «Вижу, вижу», говорит о<тец> Никон. «Нет, нет, Вы возьмите в руки»… Затем та же история повторяется со мной и экономом. Опуская 3 р<убля> в сундучок, о<тец> ректор говорит обычно: «Вы смотрите, господа, ректор действительно кладет деньги в сундук, а не прячет себе в рукав». Проходит час-два… О<тец> ректор снова зовет… Снова повторяется что-либо подобное… Зато денежная отчетность была идеальна до бесконечности.

Казенные средства о<тец> ректор берег в высшей степени.

«А что, Ал<ександр> Ал<ександрович>, не съездить ли нам на Неву, на барки, не посмотреть ли, хороши ли дрова?» И едем: о<тец> ректор, о<тец> инспектор и я. С одной барки путешествуем на другую, на третью… Но уж зато дровянику не удавалось получить ни одной лишней копейки… «Деньги-то казенные»…

В конце гражданского года устраивались торги на поставку припасов на следующий год. И явившиеся торговцы, кажется, готовы были с убытком для себя заключить контракт, лишь бы не слышать, как пилил их ректор: «не дорожитесь, господа! Деньги-то не наши, казенные. Послужите своим будущим пастырям… Да, да, да» [6, с. 609-610].

По отзыву одного из современников, Владыка Николай обладал «прекрасной дикцией», и «замечательно чинно и внятно» совершал богослужение [1, с. 400]. Точно так же: «громко и быстро» — читал и епископ Афанасий [9, с. 73].

В те дни, когда Владыка Николай не совершал службу лично, он имел обыкновение прочитывать по книгам все чинопоследования дня. Поэтому знал наизусть даже те песнопения и молитвы, которые редко употребляются в богослужебной практике. [3, с. 578].

Часто после продолжительного  богослужения архиерей отправлялся с крестным ходом в отдаленную часть города. Ни дождь, ни стужа его не останавливали. Однажды, во время проводов из Владимира Боголюбской иконы Божией Матери, разразилась страшная гроза. Но Владыка провел икону до городской черты и не захотел даже укрыться от ливня под зонтиком. Всем же остальным священнослужителям разрешил — и даже уговаривал их — разойтись по домам. Не раз случалось подобное и во время других крестных ходов. [3, с. 577-578]. Например, в праздник Покрова Божией Матери архиепископ, после литургии, направился с крестным ходом из Вознесенской церкви в кафедральный Собор. На улице — дождь со снегом, пронизывающий ветер; скользко и грязно. По дороге все прихожане разбежались, — и Владыка один, замыкая Крестный ход,  сопровождал его до собора. [5, с. 582].

К епархиальному духовенству и ко всем окружающим Владыка Николай был чрезвычайно снисходителен. Деликатность архипастыря поражала всех, кто имел возможность ближе узнать его. Если изредка он и впадал в гнев, то после, рассказывая об этом, сокрушенно говорил: «Я даже прикрикнул на него». Когда кто-нибудь из должностных лиц,  допустив ошибку, шел к Владыке, ожидая выговора, тот, завидев его в приемной, спешил навстречу, подыскивал всякого рода оправдания допущенной погрешности и чуть ли не принимал на вину себя [3, с. 579-580].

В храме  архиепископ Николай появлялся, как правило, минут за двадцать до звона. Он всегда старался предусмотреть каждую частность, каждую особенность предстоящей службы, все подготовить, проверить. Причем не подзывал  к себе членов причта для распоряжений, а сам шел к тому же  пономарю, клал ему на плечо руку, и, не приказывая, а прося, объяснял, что нужно сделать [5, с. 581-582].

Сбивающихся ставленников архиерей подбадривал: «Судит Бог!  — это была его любимая его поговорка. — Ничего, ничего, не робей. Поглядывай в служебничек!»

Своего иподиакона Сергея Сахарова архиепископ Николай любил. Как-то раз, прислуживая Владыке, тот имел случай убедиться в его снисходительности. Подавая архиерею умываться во время литургии, Сергей вдруг заметил, что кувшин пуст, и испугался. Но Владыка Николай покрыл любовью этот промах: «умылся» без воды, так что заминки в службе не произошло, да и потом не сделал прислужнику никакого замечания [9, с. 32].

Владимирские семинаристы тоже считали Владыку своим заступником. Обыкновенно, архиереи, посещая экзамены, ограничивались опросом лучших учеников. Он же выслушивал всех до единого, в алфавитном порядке. Как бывший педагог, Владыка понимал, что нельзя подходить с одной и той же меркой ко всем воспитанникам и за тех, кто, не имея особых способностей, отвечал слабо, но был известен ему своим церковным настроением, ходатайствовал перед семинарским начальством. Мягкое отношение архиерея к ученикам было хорошо известно семинаристам, и бывали случаи, что перед экзаменами к Владыке снаряжалась специальная депутация с просьбой посетить экзамен и оказать поддержку в минуту «крушения» мысли. И Владыка приходил [3, с. 576].

Известно, что архиепископ охотно принимал юного Сергея Сахарова у себя дома и беседовал с ним, пока тот был семинаристом. Когда же иеромонах Афанасий (Сахаров) в 1913 году вернулся «во Владимир в качестве молодого преподавателя, Владыка Николай… не допускал уже прежней близости» [9, с. 33].

Чтобы правильно оценить эту перемену в отношениях архиепископа к своему питомцу, обратимся к воспоминаниям уже упомянутого нами профессора А.А. Бронзова.

Он пишет: «Желание… ректора, быть беспристрастным переходило, пожалуй, даже должные границы…

В числе преподавателей семинарских был его родной брат — Владимир А<лександрович> Налимов… Человек аккуратный, исполнительный и уже имевший за собой достаточно лет службы… он заслуживал представления к «ордену», каким были увенчаны даже младшие его члены корпорации семинарской… Об этом ясно говорили ректору, — особенно… инспектор… и другие лица… Но о<тец> ректор всегда возражал… «пусть подождет, подождет… Да, да, да… А то скажут: ректор представляет своего брата… Пусть подождет…» [6, с. 608].

Архиепископ Николай называл себя «формалистом». Он требовал, чтобы все решения епархиальных административных учреждений и лиц строго согласовались с действующими церковно-гражданскими узаконениями. [3, с. 574]. Когда в 1912-13 годах были напечатаны и рекомендованы к церковному употреблению Постная и Цветная Триоди, исправленные Синодальной комиссией под председательством архиепископа Сергия (Страгородского), Владыка Николай начал служить по этим книгам. Хотя, согласно данным исследователей, церковный народ предпочитал старые издания [8, с. 52]. А новые «распространялись довольно медленно, встречая во многих местах (например, в Валаамском монастыре) оппозицию. Исправленный текст ирмосов почти нигде не привился, так как певчие пользовались старыми нотными» сборниками. «Эти новые издания не получили оценки и в духовной литературе со стороны заинтересованных лиц, будучи почти замолчаны» [3, с. 578].Однако епископ Афанасий (Сахаров), называвший себя, вслед за Владыкой Николаем, «буквоедом», новые книги одобрял.

«Благодарю за Триодь Цветную, — писал он в мае 1955 года своему ближайшему другу протоиерею Иосифу Потапову. — Я еще раньше получил две Триоди. Но Ваша, издания <19>14 года, — исправленная, которую я, следуя примеру достопамятного Владыки Николая, предпочитаю употреблять. Исправление церковных книг неотложное дело. Надо не только то, чтобы православные умилялись хотя бы и непонятными словами молитвословий. Надо, чтобы и ум не оставался без плода. Пойте Богу нашему, пойте разумно. Помолюся духом, помолюся и умом. И я думаю, что и в настоящей церковной разрухе в значительной доле повинны мы тем, что не приближали наше дивное богослужение, наши чудные песнопения к уму русского народа» [11, с. 102].

Отметим любопытную ошибку епископа Афанасия,  у которого  была исключительная память на календарные даты, о чем, в частности, говорит и составленная им автобиография: «Даты и этапы моей жизни».

Цветная Триодь вышла не в 1914-ом, а годом ранее. 1914-й был годом смерти архиепископа Николая. И преподаватель семинарии иеромонах Афанасий вместе с другими, близкими покойному людьми, ездил в Петербург на отпевание и принимал участие в служении панихид у гроба [2, с. 559].

Фотография «незабвенного владыки Николая» стояла на рабочем столе епископа Афанасия [11, с. 98]. Святитель помнил и день (28 октября по старому стилю), когда в первый раз участвовал иеромонахом в служении литургии во Владимирском Кафедральном Соборе с покойным архиепископом Николаем, и то,  что это было воскресение [11, с. 65]. А дорогую для него мантию, оставшуюся после владыки Николая, просил в 1952-ом году отдать преосвященному Онисиму (Фестинатову; 1890-1970), который управлял тогда Владимирской епархией  [11, с. 195].

Самозабвенная любовь к православному богослужению и природная доброта святителя Афанасия: милосердие и незлобивость, отмечаемые всеми, кто знал его, — надо полагать, развились и укрепились в нем не без участия архиепископа Николая. При таком архиерее, в период нравственного созревания, юному семинаристу не приходилось ни насиловать свою натуру, ни кривить совестью.

ЛИТЕРАТУРА

1. Без подписи. Высокопреосвященнейший Николай, Архиепископ Владимирский и Суздальский // Владимирские епархиальные ведомости. 1906. № 28, отдел неофициальный. С. 399 — 401.

2. Без подписи. Высокопреосвященный Николай, Архиепископ Владимирский и Суздальский. Некролог // Владимирские епархиальные ведомости. 1914. № 30, отдел неофициальный. С. 555 — 563.

3. Без подписи. Памяти Высокопреосвященного Николая, Архиепископа Владимирского и Суздальского // Владимирские епархиальные ведомости. 1914. № 31, отдел неофициальный. С. 571 — 580.

4. Без подписи. Прибытие Высокопреосвященнейшего Николая, Архиепископа Владимирского и Суздальского в г. Владимир // Владимирские епархиальные ведомости. 1906. № 29-30, отдел неофициальный. С. 419 — 423.

5. Богословский, Василий, священник.  Слово в день погребения Высокопреосвященнейшего Николая, Архиепископа Владимирского и Суздальского, 16 июля 1914 года // Владимирские епархиальные ведомости. 1914. № 31, отдел неофициальный. С. 581 — 583.

6. Бронзов А.А., проф. Архипастырь «правды и чести» // Владимирские епархиальные ведомости. 1914. № 22, отдел неофициальный. С. 607 — 611.

7. Буфеев Константин, священник. Патриарх Сергий, обновленчество и несостоявшаяся реформация Русской Церкви XX века // Богослужебный язык Русской Церкви. История. Попытки реформации. М., 1999. С. 149-188.

8. Коробьин Г., Михайлова Н.. Исправление богослужебных книг. Исторический обзор за период с XV до начала XX века // Богослужебный язык Русской Церкви. История. Попытки реформации. М., 1999. С. 9-70.

9. Молитва всех вас спасет: Материалы к жизнеописанию святителя Афанасия, епископа Ковровского / Сост., предисл. и примеч. О.В. Косик. М.: Изд-во ПСТБИ, 2000. 710 с.

10. Розов, Петр, священник. Памяти почившего Архиепископа Николая // Владимирские епархиальные ведомости 1914, № 48, отдел неофициальный. С. 1008.

11. Собрание писем Святителя Афанасия (Сахарова), епископа Ковровского, исповедника и песнописца. М., 2001. 753 с.

12. У-в Н. Открытие религиозных собеседований и народных чтений при Владимирском Кафедральном соборе // Владимирские епархиальные ведомости. 1907. № 14, отдел официальный. С. 667-669.

13. Херасков Михаил, свящ. Речь по случаю молебствия при открытии Владимирских водопроводов, 30 августа 1866 года // Владимирские епархиальные ведомости. 1866. № 18, часть неофициальная. С. 1001-1005.

«РУКОПОЛОЖИТЕЛЬ» — АРХИЕПИСКОП ФЕОДОР (ПОЗДЕЕВСКИЙ)

«У нас вообще в жизни не является или очень редко является воочию, пред всеми, красота христианской личности, созидаемой на почве духовного подвига, а потому и христианство как бы превращается в некую отвлеченность»

Архиепископ Феодор (Поздеевский) [1, c. 220].

С 1908-го по 1912-й год будущий епископ Афанасий учился в Московской духовной академии. Кандидатское сочинение на тему: «Настроение верующей души по Триоди Постной» — он писал под руководством ректора, епископа Феодора (Поздеевского; 1876-1937). И хотя Владыка Федор, с позиций научного беспристрастия, обнаружил в работе ученика немало недостатков, но отметил и самое важное, на его взгляд, достоинство. «Несомненно только одно… — резюмировал ректор, — автор с особой любовью и задушевной нежностью читал песнопения Постной Триоди, умилялся душой и содержание ее усвоил сердцем и передавал его хотя в бесхитростном, но довольно назидательном и толковом изложении» [6, c. 23].

После архиепископа Антония (Храповицкого; 1863-1936), Владыка Феодор был, пожалуй, одним из самых последовательных идеологов тогдашнего монашества. Внутренняя цельность ректора, его активная полемика со светскими идеалами, а главное — современный лексикон, при помощи которого он виртуозно исповедовал святоотеческие воззрения, — привлекали воспитанников академии, особенно тех, что стремились к иночеству.

Свои академические лекции Владыка Феодор издал отдельной книгой («Смысл христианского подвига. Из чтений по пастырскому богословию». Троице-Сергиева Лавра, 1911), и мы имеем возможность конспективно изложить его теоретические взгляды и оценить степень их воздействия не только на духовный, но даже на внешний облик святителя Афанасия.

Епископ Феодор был строгим аскетом. «Если Владыке нужно выпить стакан воды, — говорили о нем, он выпьет половину. И так во всем» [1, c. 25]. Аскезу он метафорически называл «медицинской» диетой для зараженной грехом души [1, c. 65]. Отсюда монах — человек, находящийся на излечении. Конечно, можно исцеляться и в миру, так сказать, амбулаторно. Но это чревато нарушением режима и рецидивами заболевания. Только декадентствующие богословы допускают временные отступления от христианского закона, чтобы поразвлечься и отдохнуть: им хочется «христианина с антрактами» [1, c. 66].  Однако монашеская, условно говоря, стационарная форма подвижничества — наиболее удобная и даже легкая [1, c. 70], несмотря на то, что журнальные фельетонисты насмешливо называют аскетику «монахологией» [1, c. 81].

Владыка Феодор в своих лекциях всячески защищал монашество от упреков, раздававшихся со страниц печати. Монахов, говорил он, обвиняют в отъединении от общества, в эгоизме. Хорошо, но разве художники, поэты, историки, мыслители не замыкались в уединении? И разве гении руководствовались в своей деятельности исключительно идеей общественного блага? Нет, чаще всего «личной потребностью своего характера, вдохновения, таланта и склонностей», коим они, собственно, и служили. Не говоря уже о политиках, которые трудились вовсе не из гуманных побуждений, а ради карьеры, самолюбия, пропитания. А это уже «прямой, чистый эгоизм» [1, c. 79]. Можно, конечно, возразить: мол, работа ученых или писателей — социально полезна. Но и подвиг аскетов тоже. Им созидается и вводится в общественный оборот духовно прекрасная христианская личность. Правда, такая личность встречается редко, поэтому христианство и превращается у нас в некую отвлеченность [1, c. 220].

В понимании Владыки Феодора, христианство — есть Церковь, как реализация тех жизненных начал, которые принесены на землю Христом. Но мирское общество постоянно пытается приспособить христианство к своим нуждам и вкусам, найти ему утилитарное или гуманитарное применение. В результате возникает лишь христианствование или христианизация известной области человеческого мышления или отдельных сфер жизни. Причем, из христианства заимствуются лишь частные моменты, но и они неизбежно подвергаются трансформации или фальсификации. Поэтому христианство, то есть Церковь, не может вступать сделки и компромиссы с человеком. Идея Церкви в целом и каждого пастыря в отдельности — это идея борьбы и подвига [1, c. 94, 96].

Государство, даже называясь христианским, старается превратить религию в один из своих институтов, а духовенство — в чиновничество. Такова  первая опасность, подтвержденная уже отечественным опытом [1, c. 91]. Но не менее опасно и отделение церкви от государства. Эта тенденция возникла потому, что люди утратили осознание возможности объединения на каких-либо началах, кроме юридических, и религия стала считаться исключительно частным делом [1, c. 117]. Однако христианство не может быть личным делом, и юридическая наука в данном случае трудится над фикцией: незачем отделять Церковь от государства, они никогда по существу и не соединялись [1, c. 118].

В России же где, по мысли архиепископа Феодора, и общество, и само государство устраивались Церковью, странно даже говорить об отделении. Нашему государству нужно целиком состоять из атеистов, чтобы это отделение произошло. Но тогда оно произойдет само собою, и квалифицироваться будет как отпадение от Церкви — анафема [1, c. 118-119].

А вопрос о правовом положении Церкви не так уж и важен.  Если даже оно будет юридически неблагоприятным, не стоит придавать этому факту особого значения, поскольку дело духовного совершенствования при тяжелых внешних условиях продвигалось у христиан еще успешнее, как показали первые века христианства. Пусть лучше гнилые члены отпадают от Церкви явно, нежели, оставаясь в ней, разлагают и позорят ее [1, c. 121-122].

Какие же практические рекомендации давал Владыка Феодор воспитанникам академии — будущим пастырям?

Участвуя в государственных делах, не заниматься чистой политикой, не примыкать к партиям. В противном случае придется отстаивать личные и сословные интересы, а не интересы христианской совести. Пастыри должны по мере сил способствовать проникновению в государственный строй добрых христианских начал, хотя бы даже под видом простой справедливости и беспристрастия [1, c. 132].

Не принимать так называемого «обновленческого движения». Основываясь на недовольстве «историческим»  христианством, оно предлагает свое, якобы чистое и подлинное, а на самом деле создает очередную подделку [1, c. 146].

 Не приспосабливаться к светскому обществу, в расчете повлиять на него изнутри. Путем социальной мимикрии пастырь никогда не заслужит духовно-нравственного авторитета. «Уважение — там, — внушал Владыка Федор, — где видна верность своей идее, своему долгу, даже до мелочей, где полная последовательность и согласование жизни и взглядов… Поэтому, например, какой-нибудь заскорузлый и смиренный на вид сельский батюшка или монастырский инок гораздо большее впечатление производят на светское общество, как именно определенный тип, чем те интеллигентные и светские батюшки, которые готовы стыдиться благословения и сами целуют руки своих почтенных прихожанок или с ловкостью кавалера готовы самую службу церковную и церковь обратить в средство проявления пошлой любезности …есть и может быть у пастыря только один авторитет — высота его личной нравственной жизни…» [1, c. 216-217].

12 октября 1912 года епископ Феодор постриг Сергия Сахарова в монашество  с именем Афанасий в честь святителя Афанасия, Патриарха Цареградского. Через два дня — рукоположил во иеродиакона, а еще через три — во иеромонаха. Причем, молодой выпускник академии, глубоко почитая своего небесного покровителя — Сергия Радонежского, очень желал и в монашестве сохранить его имя. Но ректор воспротивился этому, и поскольку постригаемый настаивал, постриг был временно отложен [4, c. 30]. Заметим, что сама возможность подобного микроконфликта и наречение чтецу Сергию имени «Афанасий», говорят о забвении древнего обычая, согласно которому постригаемый в мантию получал монашеское имя, начинающееся на ту же букву, что и мирское: например, Митрофан нарекался Михаилом, а Степан — Сергием. Еще во второй половине XIX века обычай этот строго соблюдался в русских монастырях. Лишь при постриге в великую схиму монах мог получить свое первоначальное имя, однако небесный покровитель при этом менялся. Возможно, Сергий Сахаров настаивал на сохранении своего крестильного имени, основываясь на примере Архиепископа Николая (Налимова), который и в миру носил имя «Николай».

После пострига ректор обратился к монаху Афанасию с поучением, в котором опровергал мнение, будто иночество можно принимать не раньше, как изведав различные стороны так называемой жизни [6, c. 24].

Все — подтвержденные вековым опытом подвижников — духовно-дисциплинарные предписания, к соблюдению которых призывал Владыка Федор, епископ и исповедник Афанасий хранил незыблемо.

Церковные посты он соблюдал и в лагерях, и в ссылках, и в доме инвалидов, где режим мало чем отличался от тюремного. Единственный раз за всю жизнь нарушил он обычную для него строгость первой седмицы Великого поста. Случилось это на этапе в Туруханский край, в 1930 году. После перенесенного тифа епископа Афанасия очень мучил голод, и в вагоне он открыл банку рыбных консервов. Позднее он с сокрушением вспоминал этот случай [4, c. 42].

Владыка неоднократно повторял: «Пьяница пьет — я ему могу простить, потому что это страсть, и он не может ее побороть. Человек курит — я ему прощу, так как это страсть. Но вот нарушение поста я простить не могу. Не все ли равно, какой пищей насытиться? Ешь досыта, но ешь ту пищу, которая положена» [4, c. 147].

Однажды, когда доктор, обнаружив у епископа Афанасия выраженный упадок физических сил и малокровие, назначил ему пантокрин — средство из рогов оленя марала, повышающее тонус, Владыка, прочитав аннотацию к препарату, сказал: «Все, что связано с кровью, я пить не могу, хоть это и лекарство» [4, c. 129-130]. По нынешним временам, это выглядит безрассудством, но вполне соответствует традициям древней Руси, о которых епископ Афанасий знал и, ничуть не идеализируя допетровскую эпоху, с уважением относился к благочестивому стремлению наших предков жить по руководству Церкви [2, c. 229].  По свидетельству капитана Джона Перри, побывавшего в России в начале XVIII века, русские так строго соблюдают пост, что  «и во время болезни они скорее умрут, чем примут какое-либо лекарство, не осведомившись предварительно и не получив удостоверения в том, что оно не скоромно, т. е. не осквернено чем-либо происходящим от мяса». Коллинс, проживший в Москве восемь лет (1659-1667 г.) в качестве придворного врача при Алексее Михайловиче, дает такой же отзыв о щепетильности русского… если в состав лекарства входили какие-нибудь животные вещества, то он не принимал его, хотя бы это стоило ему жизни» [5, c. 273].

Верность традиционному пастырскому типу, вплоть до мелочей, также была принципом епископа Афанасия. Он никогда не стриг волос. В лагере, где всех мужчин полагалось из санитарно-гигиенических соображений стричь наголо, «Владыка всегда твердо отстаивал свое право «служителя культа» носить волосы. Много раз начальство покушалось остричь его, но он подавал жалобы в Главное управление лагерей, и начальству пришлось мириться с этим «непорядком».

Однажды ретивый парикмахер, используя свое служебное положение, занес машинку над головой Владыки, чтобы самовольно снять его волосы. Но Владыка обеими руками схватился за голову и так закричал, что со всех сторон сбежался народ. «Вы мне Сахарова не трогайте, — заявил начальник лагпункта, — мне и так из-за него досталось» [4, c. 67].

По собственному признанию, епископ Афанасий за все время своего епархиального служения (два с года четвертью), «никогда не придирался и не даже не делал замечаний стриженым батюшкам». Только один раз вышел из себя.

Вот как пишет об этом сам Владыка:

«Как-то пришел ко мне по делу молодой батюшка, которого я до того не знал. Не помню, какое было у него дело. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. По окончании делового разговора, когда мы уже встали и прощались, я не в качестве замечания, а благожелательно сказал; «Зачем Вы, батюшка, стрижетесь?» На это последовал ответ: «Я не стригусь». — «Как не стрижетесь? Ведь Ваши волосы явно подстрижены!» — «Владыко, я не стригусь». Владыка не вытерпел, ударил кулаком по столу и закричал: «Как Вам не стыдно! В глаза архиерею врете!» На это батюшка со слезами в голосе говорит: «Владыко, я не стригусь. Это мне матушка камешком подрубила». Понятно, что после такого объяснения гнев грозного владыки обратился в смех… Правило назорейства соблюдено. Железо да не взыдет на главу…» Стрижку волос ножницами и скобление бороды и усов бритвой епископ Афанасий называл «гораздо более зловредным модерном», чем составленный им чин молебного пения «О хотящих по воздуху шествовати» [7, c. 568-569].

Только когда один молодой священник под видом родственника посетил в больнице умирающую женщину, принял ее исповедь и причастил, Владыка согласился, что был не совсем прав. [4, c. 74].

В конце 50-х — начале 60-х годов, как вспоминал С.И. Фудель, епископа Афанасия иногда «можно было встретить на московских улицах — по всему своему облику, по… рясе, по длинным волосам, по дорожному посоху человека не этого мира, а каким-то образом сошедшего с иконы в наш атомный век святителя допетровской Руси» [4, c. 91].

Известно, что и по отношению к обновленцам, от которых епископ Феодор (Поздеевский) предостерегал воспитанников академии еще в 1910-х годах, епископ Ковровский Афанасий занял непримиримую позицию и подвергся за это репрессиям. В то время как его епархиальный архиерей — митрополит Сергий (Страгородский) — поначалу признал обновленческое Высшее церковное управление [см. 3], а, чуть более года спустя, вынужден был, под давлением того же  Владыки Феодора, приносить публичное покаяние в Донском монастыре, стоя на паперти в одном подряснике [4, c. 39].

В начале 1920-х годов епископ Феодор, оказавшийся в одной камере Таганской тюрьмы вместе с митрополитом Кириллом (Смирновым: 1863-1937), рассказал соузнику, что еще в 1917-18 годах одному лицу высокой духовной жизни было откровение, по которому в суровую пору оскудения пищи питателем голодных послужит пророк Илия, как некогда был он питателем Сарептской вдовицы. По словам преосвященного Феодора,  насельники Даниловского монастыря стали ежедневно поминать пророка Илию и в голодные годы не имели недостатка. Митрополит Кирилл с епископом Феодором тоже начали поминать пророка и 20-го июля совершенно неожиданно получили столько передач, что уголовники сделали на дверях их камеры надпись: «Продуктовый склад».

Епископ Афанасий услышал эту историю от митрополита Кирилла и ежедневно после обеденной трапезы читал несколько видоизмененный тропарь пророку Илии. «Я крепко верю, — писал Владыка, — что по его предстательству Пророка-питателя Господь неоскудно питает меня через добрых людей…» [7, c. 234].

Архиепископа Феодора (Поздеевского) расстреляли в 1937-ом. Но, не зная этого, Владыка Афанасий в письмах 40-х — 50-годов, неоднократно спрашивал друзей и близких: «где преосвященный Феодор?», «жив ли?» — и не хотел верить тому, что он умер. А в 1954 году, передавая через монахиню Варвару (Адамсон) привет и благословение сестре епископа Феодора, добавил: «Всегда поминаю ее брата, моего рукоположителя» [7, c. 62, 72, 260, 267].

ЛИТЕРАТУРА

1. Архиепископ Феодор (Поздеевский). Жизнеописание. Избранные труды / Сост. иеромонах Роман (Лукин). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2000. 400 с.

2. Афанасий (Сахаров), епископ. О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви. С.Пб.: Сатис, 1995. 240 с.

3. Косик О. Из истории Владимирской епархии (1917-1923 гг.) // Богословский сборник. Выпуск VI. М.: Изд-во ПСТБИ, 2000. С. 26-75.

4. Молитва всех вас спасет: Материалы к жизнеописанию святителя Афанасия, епископа Ковровского / Сост., предисл. и примеч. О.В. Косик. М.: Изд-во ПСТБИ, 2000. 710 с.

5. Н. Великий пост в древней Руси // Владимирские епархиальные ведомости. 1913. № 11, отдел неофициальный. С. 269-275.

6. Святитель Афанасий (Сахаров), исповедник и песнописец / Автор-составитель инокиня Сергия (Ежикова). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 2003. 368 с.

7. Собрание писем Святителя Афанасия (Сахарова). М., 2001. 753 с.

«УСТАВЩИК И ОБРЯДОВЕР»

«В XVIII веке и в первой половине XIX века были еще более или менее живы воспоминания о прежних традициях, и поэтому сравнительно менее решались вольничать с Церковным Уставом. В наше время дело обстоит гораздо хуже: теперь отвергаются всякие традиции. Теперь не только сокращают богослужение, но и наполняют его всякой отсебятиной».

Епископ Афанасий (Сахаров) [2, c. 230].

В течение всего синодального периода церковный Устав в России, так или иначе, нарушался. Великим постом приходские священники совершали богослужения лишь на первой и страстной седмицах; кафизмы заменялась акафистами; чтение помянников за воскресной литургией продолжалось по полчаса и долее, а прихожане в это время расходились из церкви  [7, c. 779]. Причем, в некоторых храмах умершие титуловались: «болярин Петр» или «Василий воин». А почему бы, — острил корреспондент одной из церковных газет, — не отличать при поминовении купца первой гильдии от купца второй, или титулярного советника от коллежского регистратора? [6, c. 626-627]. Присутствуя в Александро-Невской Лавре на нескольких «синодальных» панихидах по архиепископу Николаю (Налимову), иеромонах Афанасий с удивлением обнаружил, что в и так уже урезанном заупокойном богослужении Синод умудрился сделать еще одно сокращение, ему доселе неизвестное [2, c. 231, сн. 1].

Назначенный в 1913 году преподавателем литургики и гомилетики во Владимирскую семинарию, знаток церковного устава — иеромонах Афанасий, уговорил воспитанников устроить такую всенощную, какая пелась в старину. Вот как вспоминал об этом один из бывших семинаристов: «Нам это предложение понравилось, готовились мы к этой службе месяца полтора-два, спевались, разбирали устав. Все должно было делаться по уставу. Раз «седальны», то в это время положено сидеть, и поэтому семинарский храм заставили скамейками. За шестопсалмием полагалось по «чаре вина», на чем особенно настаивали певчие.

Отец Афанасий обещал все, что положено. К службе пришло много посторонней публики, все было хорошо приготовлено. Перед самым началом службы произошел один комический инцидент. Певчие вышли на паперть встречать отца Афанасия и, окружив его около храма, наиболее храбрые заявили, что если он не поднесет им еще сейчас до начала службы по «чаре вина», то петь они не будут. Отец Афанасий изругал их, но все же отдал из кармана последнюю пятерку, и любители выпить выпили. Чтобы певчие не очень утомились, их разделили на два хора. Каждый хор пел одну половину всенощной… Началась она в шесть часов вечера, а закончилась в три часа утра» [13, c. 523].

Устав иеромонах Афанасий любил и воспринимал как архитектонический шедевр: произвольные добавления или сокращения вызывали у него нравственно-эстетический дискомфорт, точно клякса на картине или «не на месте устроенное окно… в стройном здании» [2, c. 22].

В 1918 году иеромонах Афанасий участвовал в деятельности поместного Собора, на второй сессии которого был составлен доклад «Об упорядочении богослужения» [9, c. 84]. По свидетельству епископа Афанасия, этот доклад не обсуждался на пленарном заседании, поскольку Собор вынужден был прекратить свою работу. Но на последнем заседании Собор распорядился передать все нерассмотренные доклады в Священный Синод. И тот, «рассмотрев доклад «Об упорядочении богослужения», как наиболее жизненно необходимый, — по благословению патриарха Тихона постановил разослать его во все епархии для руководства» [9, c. 89-90].

Положения этого доклада епископ Афанасий считал церковными узаконениями. В частности, они сводились, к следующему. Действующий церковный Устав предписывалось сохранять в качестве высшей нормы богослужения. Замена положенного по Уставу произвольными вставками, например, кафизм акафистами, не допускалась [9, c. 85]. Комиссию для исправления богослужебных книг предполагалось преобразовать в постоянное учреждение, которое должно было, помимо книжного исправления, ведать богослужением вообще и решать все относящиеся к нему вопросы [9, c. 87]. Комиссия призвана была подготовить новое издание Миней, куда вошли бы службы русским святым, а также исправить и дополнить Требник: заменить малопонятные выражения более понятными и составить некоторые новые чинопоследования, применительно к потребностям современной жизни [9, c. 88].

Кроме того, Собор восстановил празднование дня памяти всех Святых Русских [11, c. 7].

Перечисленные положения епископ Афанасий считал принципиально одобренными Церковью. Но поскольку широкой огласки они не получили и остались на положении хороших, но неисполняемых законов, Владыка следовал им лично.

Где бы он ни жил, епископ Афанасий старался отправлять ежедневное богослужение: по книгам и в облачении, когда они имелись — например,  на вольных ссылках и в инвалидном доме; или по памяти — в лагерях и тюрьмах [10, c. 56].

В Туруханской ссылке Владыка жил вместе с митрополитом Кириллом (Смирновым). Епископ Афанасий, как знаток Устава, руководил с этой стороны богослужением. Монахине Евдокии, которая была очень предана митрополиту Кириллу и сопровождала его по всем ссылкам, казалось, что молодой епископ не оказывает должной чести митрополиту, и она вынудила друзей жить на разных квартирах [10, c. 47]. «Пришлось нам, — рассказывал впоследствии Владыка, — через некоторое время поселиться врозь, и все из-за расхождений по Типикону» [10, c. 94].

В 1955 году епископ Афанасий получил свободу. Церковь существовала, но отовсюду до Владыки доходили «очень грустные вести о забвении, об игнорировании Устава Церковного…» [12, c. 113]. Даже из Троице-Сергиевой Лавры. «На Благовещение, — сообщал Владыка в одном из писем, — думал поехать в Лавру, даже, может быть, послужить там и в Академии, как предлагал мне Патриарх <…> Но грипп не пустил меня. …Сейчас понял, почему Господь не благословил мою затаенную мысль послужить сегодня в Лавре. Было бы большое огорчение и мне, и, может быть, другим. Сегодня у меня гость из  Посада. Из разговора я узнал, между прочим, что вчера в Лавре на всенощной читали акафист Богоматери. Скажите, по какому это Уставу? Благодарю Бога, что не пришлось мне присутствовать на таком коверкании Устава и нарушении всех Лаврских исконных традиций. А завтра в Лавре будет третья Пассия. Еще лучше!.. Я думаю, в могиле повертываются и святитель Филарет, и наместники о. Антоний, и о. Товия…» [12, c. 129-130].

До конца жизни епископ Афанасий дополнял и редактировал службу Всем Святым, в земле Русской просиявшим. Он тщательно собирал, переписывал и исправлял службы русским святым, особенно те, что не вошли не только в основную, но и в дополнительную Минею [10, c. 59]. Вносил исправления в Требник и Октоих, заменяя малопонятные слова и выражения более понятными и устраняя очевидные нелепости.  Корректор Издательского отдела Московской Патриархии Н.А. Пазухина вспоминает: «С обоих томов Октоиха я переносила правку Владыки. В Октоихе, забыла в каком гласе, были слова: «Адам вопияше: «Боже отцев наших». Владыка написал на полях: «Адаму не свойственно было вопиять «Боже отцев наших», поскольку отцев-то не было у Адама…» [10, c. 106]. Составлял Владыка и новые чинопоследования, в частности, уже упомянутое молебное пение «О желающих по воздуху шествовати» и последование священнического погребения во Святую Пасху.

Епископ Афанасий заботился, чтобы указанный Собором богослужебный порядок, хотя бы в некоторых местах да сохранялся. «Еще во время Священного Собора 1918 г<ода>… — писал он в Новгород, — был одобрен мой доклад о том, чтобы в каждой епархии были составлены списки святых, близких епархии не только по пребыванию в ней их святых мощей, но и по рождению, по служению или по другим каким обстоятельствам [4]. Имена всех сих святых в установленном епархиальной властью порядке должны возноситься на литийных прошении и молитве, и епархиальной властью должно быть указано, в каких храмах епархии какая служба какому из святых должна совершаться в дни их памяти. Все это было не только одобрено, но и узаконено Священным Синодом и Святейшим Патриархом Тихоном. Во все епархии был послан соответствующий указ к ИСПОЛНЕНИЮ. Обстоятельства последующей церковной жизни были причиной того, что он остался неосуществленным и даже позабытым. Но вы, вероятно, помните, что у нас в Троицкой церкви в соответствующих местах по списку, составленному митр<ополитом> Сергием, поминались все святые Владимирской епархии» [12, c. 141].

Когда в ноябре 1956 года патриарх Алексий I благословил создание Календарно-богослужебной комиссии, епископ Афанасий с радостью возглавил ее работу. На первом же заседании он заявил, что, поскольку доклад «Об упорядочении богослужения», разработанный Собором в 1918 году, «получил силу закона», комиссия «обязана руководствоваться этим докладом» [8, c. 174]. Но деятельность комиссии продолжалась недолго. Последнее — седьмое — заседание состоялось в конце 1958 года, и комиссия была распущена [8, c. 189]. Владыка Афанасий винил в этом себя: «Я очень болезненно переживаю разгон комиссии, — писал он, —  очень скорблю, что из-за моего неумения подлаживаться, неумения держать нос по ветру ликвидировано очень нужное, очень полезное, жизненно необходимое дело…» [12, c. 138].

Комиссия была распущена потому, что справедливые, с точки зрения Устава и церковных узаконений, требования епископа Афанасия, показались епархиальным архиереям чрезмерно строгими, а приходское духовенство, плохо знакомое с Типиконом, вообще восприняло их как нововведения. Владыка настаивал на исключении из православного месяцеслова имени князя Ростислава Мстиславича, поскольку тот не был причислен Церковью к лику святых; по той же причине выступал и против молитвенного почитания в Чернигове митрополита Константина; требовал восстановления забытого правила о нормализации годового круга евангельских чтений — о так называемой «сентябрьской уступке» (или «переступке»). Кроме того, епископ Афанасий внес некоторые исправления в службу святителю Димитрию Ростовскому. Исторически, на его взгляд, неактуальные и обидные для старообрядцев слова: «раскола искоренителю… буиих уцеломудрил еси» — заменил другими: «житий святых списателю…», упомянув, что святитель «…писаниями своими всех услаждает». Новая редакция службы утверждена не была. А принципиальность епископа Афанасия вызвала у патриарха огорчение и недовольство [8, c. 178-200].

Владыке Афанасию посылали на отзыв и тексты вновь составленных акафистов. «Вот опять прислали новосоставленный акафист святому, — говорил он однажды С.И. Фуделю. — Вы знаете, как они теперь составляются: берется житие и перелагается отдельными стишками, с прикреплением к каждому слову «радуйся». Вот и в этом: в житии святого был случай, что он, не желая нарушить закона любви, в постный день не отказался в гостях от рыбы. В акафисте насчет любви сократили, и получился такой стишок: «Радуйся, иже в пяток от рыбныя пищи не отказавыйся». И тут Владыка залился своим добрым смехом» [10, c. 88].

Акафисты утомляли епископа Афанасия и своим интонационным однообразием, и очевидностью тех усилий, которые прикладывали авторы при их сочинении. Владыка считал акафист, если можно так выразится, «низким жанром», а причину его популярности видел в примитивном содержании. Стихиры и каноны, по словам епископа Афанасия,  всегда обращают «мысль в область богословия» и «даже от предметов реально-исторических» возводят «к созерцаниям и откровениям», поэтому полностью «усвоить» их «умом и сердцем» способны лишь немногие. Акафисты же, — как правило, простые по мысли и «вращающиеся главным образом около реальных предметов и житийных подробностей…» — «более понятны… большинству наших богомольцев» и даже умилительны до слез [1].

Но Владыка не выступал против акафистов вообще.  «…Если бы среди них нашлись действительно хорошие, — писал он члену Календарно-богослужебной комиссии, ученому-литургисту Д.П. Огицкому, — я не возражал бы против разрешения их к церковному употреблению, только в дополнение к основным частям богослужения, а не в замену их» [12, c. 566].  Очень хорошим считал епископ Афанасий акафист Божией Матери в честь «Боголюбской» иконы, составленный в 1921 году митрополитом Сергием (Страгородским) и разрешенный к церковному употреблению по благословению патриарха Тихона, несмотря на то, что припевы этого акафиста написаны рифмованным стихом [5, c. 16-19].

После упразднения календарно-богослужебной комиссии Владыка завершил первую часть своего труда «О поминовении усопших по Уставу  Православной Церкви» и послал ее Владимирскому архиепископу Онисиму. Осенью 1961-го года тот представил Патриарху Алексию отзыв об этой работе [см. Приложение] и  ходатайствовал о присвоении епископу Афанасию ученой степени магистра и архиепископского сана. Владыка немедленно обратился к управляющему делами Московской Патриархии архиепископу Пимену (Извекову) с письмом, в котором умолял: убедить Патриарха не делать этого. По мнению епископа Афанасия, он не мог претендовать на степень магистра богословия, поскольку окончил Академию по второму разряду и, если б захотел искать ученой степени, то, прежде всего, должен был бы  пересдать экзамены по нескольким предметам. Владыка решительно отказывался и от присвоения архиепископского сана. В качестве одного из мотивов он приводил следующий факт. На Соборе 1917-1918 годов «… в Отделе о церковной дисциплине я делал доклад о том, что различные церковно-богослужебные отличия и церковные саны не должны даваться в качестве награды, а должны быть отличием определенных церковных служений. В частности, сан епископа носят викарии, а сан архиепископа должен принадлежать лишь епархиальным архиереям независимо от времени пребывания их в архиерейском сане. Сан митрополита присваивается архипастырям старейших кафедр. Мой доклад был одобрен отделом о церковной дисциплине. И я ни в коем случае не хотел бы, чтобы для меня было сделано отступление от того, что я по искреннему и глубокому убеждению отстаивал на Свящ<енном> Соборе» [12, c. 36-37]. Проект о замене персональных наград отличиями по должности [3] Сбором, как известно, утвержден не был, но для себя лично Владыка считал его обязательным.

Епископ Афанасий писал, что лучшим утешением для него было бы разрешение Патриарха на публикацию статьи «О поминовении». В ней Владыка, который называл себя «уставщиком и обрядовером», пытался определить высший смысл гонений, воздвигнутых на Церковь и к концу его жизни набиравших новую силу:

«Теперь, когда остается малое, но предполагается верное стадо людей, горячо желающих жить по руководству святой Церкви, вся внутренняя жизнь церковная должна быть возвращена к церковным нормам, к церковному укладу. И это теперь легче совершить, чем прежде, когда преданные Церкви люди терялись в массах теплохладных, приписных христиан. И в первую очередь возвращение к церковным нормам должно быть в отношении богослужения…» [2, c. 232].

ЛИТЕРАТУРА

1. Архив Владимирской епархии. Фонд епископа Афанасия (Сахарова), оп. III/1, д.1, № 12.

2. Афанасий (Сахаров), епископ. О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви. С.Пб.: Сатис, 1995. 240 с.

3. Афанасий (Сахаров), иеромонах. Проект постановления о наградах священно-церковнослужителей, о богослужебных отличиях и первенстве при священнослужении. Подготовлен для Священного Собора Православной Российской Церкви 1917-1918 гг., датирован 25 августа 1918 г. // ГАРФ. Ф. 3431. Оп. I. Д. 316. Л. 325-327.

4. Афанасий, иеромонах. О внесении в церковный месяцеслов всех русских памятей. Доклад на 35-м заседании Отдела о богослужении, проповедничестве и храме Священного Собора Православной Российской Церкви 1917-18 гг. // Богословские труды. Сб. № 34. М.: Изд-во Московской Патриархии, 1988. С. 356-361.

5. «Вечная песнь Небесам…» Акафист в честь Боголюбской иконы Божией Матери, составленный Святейшим Патриархом Сергием / Вступительная статья и публикация Д.В. Кантова // Свет Невечерний. Журнал Владимирской епархии РПЦ (МП). 2005. № 8. С. 13-19.

6. Владимирские епархиальные ведомости. 1907. № 39, отдел неофициальный. С. 626-627.

7. Владимирские епархиальные ведомости. 1907. № 46, отдел неофициальный. С. 779.

8. Кравецкий А.Г. Календарно-богослужебная комиссия // Ученые записки Российского Православного Университета ап. Иоанна Богослова. Выпуск 1. М., 1995. С. 171-209.

9. Кравецкий А.Г. Проблемы Типикона на Поместном Соборе // Ученые записки Российского Православного Университета ап. Иоанна Богослова. Выпуск 2. М., 1996. С. 58-90.

10. Молитва всех вас спасет: Материалы к жизнеописанию святителя Афанасия, епископа Ковровского / Сост., предисл. и примеч. О.В. Косик. М.: Изд-во ПСТБИ, 2000. 710 с.

11. Служба Всем Святым, в земле Русской просиявшим (Празднование 15, 16, 17 июля) / Сост. епископ Ковровский  Афанасий (Сахаров). М.: ПСТБИ, 1995. 256 с.

11. Собрание писем Святителя Афанасия (Сахарова). М., 2001. 753 с.

13. Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников) / Ред. и ком. Л. Коротенко. М., 2004. 776 с.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Протоиерей Петр (Чельцов)

Отзыв на труд епископа Афанасия (Сахарова)

 «О поминовении усопших по Уставу православной Церкви».

«Богослужение и молитва являются, по преимуществу, той сферой, где верующие вступают в теснейшее, наиболее заметное и таинственное единение со св. Церковию и друг с другом (140 стр.)» Автор повсюду обнаруживает свою искреннюю любовь к Православному Богослужению. Исходя из завещания Апостола: «Вся благообразно и по чину да бывает (1 Кор. 14, 40)» автор смотрит на православное Богослужение как на «стройную гармонию, не терпящую никаких диссонансов (140 стр.)» «Молитва общественная церковная построялась не в угоду отдельным лицам, а по строго определенным Уставам церковной жизни (10 стр.)» «Чины церковные и правила молитвы создавались не случайно и не как-нибудь. Все они, все то, что заключено  в Типиконе и богослужебных книгах, в большинстве является плодом иногда целожизненных молитвенных подвигов лучших сынов Церкви, великих угодников Божиих, неусыпных молитвенников, для которых молитва составляла всё в жизни; которые, возгоревшись желанием горняго «жестость пустыни паче всего мира сладких предпочли» и, удалившись совершенно от людей и сделавшись жителями пустыни, вселенную утвердили молитвами своими; у которых внегда пети им святые молитвы, сослужителями были ангелы (10 — 11)». Из собранного таким образом богатого молитвенного опыта лучших своих сынов, руководимая Духом Божиим, святая Церковь избирала лучшее и давала в руководство своим послушным чадам. Так слагался наш Церковный Устав, который наши старые русские книжники не без основания называли «Книгой Богодухновенной (11 стр.)» «Наш Типикон — это вехи на пути молитвенном, указывающие нам протоптанные дорожки, истоптанные святыми угодниками и благочестивыми предками (11 стр.)».

«Из сказанного следует, пишет автор: как важно для православных в деле молитвы и богослужения послушание церковному Уставу. Важно и необходимо и мельчайшие детали чинов и служб церковных исполнять именно так, как они изложены в Уставе, ибо только тогда Богослужение будет иметь тот именно смысл, какой дан ему св. Церковию (13 стр.)».

Изложив взгляд свой на богослужебный устав, автор приводит основную мысль своего исследования: «В частности важно и необходимо и дело поминовения усопших совершать именно так, как, как повелевает св. Церковь в Уставе церковном за святое послушание ей, а не так, как каждому из нас нравится или захочется (13 стр.)». «Для проявления естественной, но в законных пределах, христианской любви к усопшим св. Церковь всегда оставляет и за богослужением общественным и в частной молитве достаточно свободы и места. Она сама не упускает ни одного случая, когда и где можно, не нарушая установленного Ею строя богослужения и молитвы, вознести моления о усопших. Но кто, во что бы то ни стало, вопреки церковному Уставу, требует, напр., провозглашения в слух всех богомольцев имен усопших и неразрешаемых Церковию в данный день заупокойных молений, вопреки намерению Церкви, отвлекался бы от главного предмета праздничных воспоминаний, тот показывает этим, что он, очевидно, любит своих усопших больше, чем Господа, забывает или не считает важным Его (16 р.)».

«Теперь уставным считают не то, что действительно соответствует букве и духу Церковного Устава, а то, к чему привыкли, как установившемуся. Но следует ли отсюда, что со всем этим надо мириться?!. Конечно, нет! Надо поставить необходимость принятия неотложных мер против беззаконного нарушения и искажения Церковно-богослужебных законоположений… надо всемерно пытаться вернуть в законное Церковное русло далеко уклонившуюся от него церковно-богослужебную практику (19 р.)»

« К сожалению, самочинные эксперименты печальной памяти обновленцев затормозили и чрезвычайно осложнили необходимое, неотложное дело упорядочения нашего Богослужения; поэтому теперь его надо будет начинать с особой осторожностию и осмотрительностию; нужна долгая и основательная подготовка, как среди мирян, так и среди духовенства.

Настоящая работа является одним из первых шагов в этом направлении».

Основной мыслью, из которой исходит автор, служит мысль о послушании во всем Церковному Уставу. «Из сказанного следует, пишет он: как важно для православных в деле молитвы и Богослужения послушание церковному Уставу. Важно и необходимо и мельчайшие детали чинов и служб церковных исполнять именно так, как они изложены в Уставе, ибо тогда Богослужение будет иметь  тот именно смысл, какой дает ему святая Церковь (13 р.)». Исходя из этой мысли, автор до мельчайших подробностей рассматривает указания Типикона и церковных служб, — все выражения, в которых формулированы прошения о упокоении усопших, не терпя ни малейших уклонений в сторону свободного излияния требующего своего выражения и удовлетворения чувства печали и скорби о почивших близких сердцу.[1]

В чине великой панихиды есть прошение «о плачущих и болезнующих, чающих Христова утешения Господу помолимся…» Это «чаяние утешения Христова» удовлетворяется частным или общественным Богослужением. Не возражая строгому взгляду автора на дело молитвы и поминовения усопших, позволительно всё же высказать мысль: едва ли найдет себе осуждение со стороны верующих сердец стремление более выразительно и подробно отметить молитву об упокоении и прощении грехов тех, кто в земной жизни был связан с почившими кровными связями или узами дружбы…

Наш церковный порядок («обхождение круга церковного») складывался в монастырях (устав Иерусалимский, Константинопольский (св. Софии), Феодора Студита), и Типикон, излагая правила служб церковных и общежития, имел в виду монастырское сожительство. Было время, когда и наш народ воспитывался и жил в атмосфере строгой церковности; когда приезжавшие в Москву иностранцы отмечали, что московский Кремль с его святынями представляет собою «монастырь, настоятелем которого является Патриарх, а ктитором — Царь…» Можно с сердечным умилением и отрадой останавливать свое внимание на святой старине Русского народа; можно говорить, что через прорубленное Петром великим «окно в Европу» повеял с Запада «одурманивающий наш народ чад» (выражение автора), — но ведь нельзя же было остановить ход колеса истории и всю народную жизнь направить на те пути, которыми со времен Петра пошли наши мнимые радетели законного русла церковной богослужебной практики и всего уклада жизни частной и общественной — наши именуемые старообрядцы!..

Пишущему эти строки пришлось быть некоторое время в сожительстве с, так называемыми, униатами, жителями прикарпатской Украины. Когда-то эти люди были (строго) православными; таковыми в своих сердцах они считают себя и поныне… Когда-то и они руководствовались нашим Типиконом, и порядок жизни их имел такой же характер церковности, как и в восточной российской Церкви. Постепенно однако условия жизни сделали то, что в настоящее время богослужения в униатских храмах отправляются только по одной общей минее. Конечно, за исключением недель Триоди постной и цветной… Вся красота и специфичность ежедневного богослужения, таким образом, отпала… Любопытна еще одна подробность. За исключением нескольких дней в году, когда бывают великие праздники или совершаются празднества особо чтимым и великим святым, — во все остальные дни празднования и службы святым переделены так: святым, память которых совершается в понедельник, вторник и среду, богослужения им отправляются в предшествовавший воскресный день; святым же, память которых падает на четверток, пяток и субботу, — богослужение отправляется в последний воскресный день. Нечто похожее имеется и в нашей богослужебной практике… Конечно, такой богослужебный порядок воспринимается любителями церковности с горечью. Но здесь не может быть и тени осуждения: условия жизни заставили постепенно богослужебную практику приспособить к условиям жизни гражданской. Применительно к тому, как складываются условия церковной жизни в нашей стране, можно ли говорить о воспитании или перевоспитании нашего церковного общества в духе идеалов и настроений 16 и 17 столетия?..

К достоинствам сочинения нужно отнести кропотливо собранный материал из всех богослужебных книг, касающийся заупокойных молений. Автор рассматривает все дни, назначенные Церковью для поминовения усопших, и объясняет их происхождение и значение. Для священнослужителей и людей церковных будет небезынтересно узнать, напр., о древнем обычае молиться за лиц, по которым по тем или иным причинам не было совершено церковное отпевание (семик); о древнем, из глубокой старины идущем, обычае осеннего поминовения усопших, впоследствии времени вылившемся в поминовение усопших в так называемую Дмитровскую субботу. Можно не соглашаться с основною мыслию автора, — его своеобразным ригоризмом в вопросе о молитве и поминовении усопших, но нельзя не преклониться с благодарным чувством перед его научным трудом, строго выношенным в его верующем и любящим православное богослужение сердце. Рецензируемая нами работа, бесспорно, — отрадное светлое явление в русской православной мысли. По мнению рецензента, сочинение «О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви» с правом может быть представлено в Совет Московской духовной Академии на соискание ученой степени магистра богословия.

Июнь 1961 г.

Архив Владимирской епархии. Фонд Епископа Афанасия (Сахарова). Оп. 2, д. 3, № 6. Автограф.

---

Назад